[ckpyt]

Уговорили.

Сохраняя спокойствие

много букв

Я сижу в кресле, напеваю под нос и вяжу на спицах. Точно так же мать моя сидела, вынашивая меня под сердцем, во время Последней войны. Сидела, пела мне, нерождённой, вязала на старых спицах, ждала вестей об отце и хранила спокойствие. Отец был офицером в войсках противовоздушной обороны, в день Последней войны они выиграли для нас несколько часов мирной жизни. Больше о его судьбе мы так ничего и не узнали.
Вязать, и шить, и гладить, и штопать, и плести круглые шнуры на деревянной двузубой вилке, и вышивать – всему этому меня научила бабушка. Моя мужественная, несгибаемая Ба, которая отважилась родить ребёнка в самый разгар Глобального Кризиса, когда банк грозился за кредиты выгнать её из дома, в котором она прожила тридцать лет, а деду Джейкобу пришлось уехать в соседний штат, чтобы найти хоть какую-то работу. Дважды в месяц он переводил деньги Ба на кредитку и почти каждый вечер звонил, чтобы пожелать ей доброй ночи, снова и снова обещая приехать к рождению дочери. Ба сидела дома, обшивала соседок, ждала деда и хранила спокойствие.

Легко разматывается клубок, синтетическая нитка скользит по пластмассовым спицам, изредка потрескивая статическим электричеством. Деревянных спиц теперь не сыскать, да и шерстяные нитки дороги.

Дед Джейкоб умер от сердечного приступа за пару часов до отправления поезда, который должен был увезти его домой. Ба пришлось туговато с младенцем на руках, но она не жаловалась. Она хранила спокойствие – так научила её Джилл, моя прабабка. «Что бы ни случилось – храни спокойствие, думай о ребёнке».
Джилл знала, о чём говорит. Когда она готовилась к рождению Ба, её муж был среди отступающих из Вьетнама солдат. Джилл ждала его в глухом калифорнийском захолустье, ежедневно повязывала фартук поверх огромного живота и пекла кексы в пекарне у старика-итальянца, который жалел её, называл маленькой мадонной и отдавал ей даром зачерствевшие булки. По воскресеньям она надевала чистое платье и отправлялась в церковь, чтобы помолиться за возвращение своего дорогого Виктора, оставляя в церковной кружке до половины своего недельного заработка. Джилл хранила спокойствие и пела своему нерождённому ребёнку колыбельные, которые Ба будет петь своей дочери, а она – мне. А теперь и я сижу за спицами и пою своему малышу.

Прадед Виктор вернулся домой контуженным и на одной ноге. Ночами он просыпался в холодном поту, пугая криками жену и дочь, рвался спасти горящего сержанта, падал без костыля, а потом плакал до рассвета, разметавшись по дощатому полу. Работать он не мог и не хотел, Джилл пришлось кормить троих. Кто знает, может, она и вздохнула с облегчением, когда прадед, крепко напившись, попал под автомобиль залётного лихача, который умчал, не сбавляя скорости, в сторону мексиканской границы.
Джилл полугода не дожила до моего рождения. Мать, которую прабабка вынянчила, пока Ба зарабатывала на жизнь, горевала и назвала меня в память о покойной.
В истории моего рода не было лёгких времён для женщины, ожидающей ребёнка. Ни для прапрабабки Розы, сбежавшей из послевоенной Европы в Штаты. Ни для её матери Юдифи, разродившейся в день начала Первой Мировой войны. Мне грех жаловаться – в моём мире хотя бы войны уже точно не будет. Последняя война человечества началась и закончилась тридцать лет назад.

Сквозь решётку вентиляции слышны всхлипы ветра. Их доносит сюда, на глубину, с поверхности, где неутихающий шторм год за годом прилежно стирает память о человеке.
Неистребимое племя отцов наших выжило вопреки всем законам бытия. Врылось в землю, скрылось под толщей выжженного грунта, всё сильнее промерзающего год за годом, спряталось от рукотворной бесснежной зимней ночи.
В детстве я играла в Дюймовочку, которая просит полевую мышь и крота отпустить её на поверхность, чтобы попрощаться с солнышком. Солнышко я представляла себе светловолосым и с такими же кудряшками, как у мамы.

Я вспомнила об этом в день знакомства с Джеком. Кудрявый, светло-рыжий и веснушчатый, он вошёл и, казалось, осветил собой всё вокруг. Через три дня он признался мне в любви, ещё через неделю торжественно попросил стать его женой и родить ему ребёнка. Не было в мире ничего естественней и прекрасней нашей любви.
«Джек и Джилл, король с королевой», - дразнилась Таня и крутила пальцем у виска.
В нашем мире никто больше не заключает браков. Да и детей рождается с каждым годом всё меньше. А мы, должно быть, действительно сумасшедшие – хотели быть друг другу больше, чем просто любовниками.
Мы нашли пожилого священника, который работал теперь на ферме и долго не мог поверить, что его действительно просят о венчании. «Разве остались христиане среди переживших Армагеддон?» - спрашивал он Джека. Ради нашей свадьбы старик взял выходной, и голос его звенел от трогательной торжественности, когда мы с Джеком обменялись кольцами и поклялись быть вместе в горе и радости, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас.

После свадьбы я переехала в комнату Джека.
Таня по-прежнему забегала ко мне, чтобы похвастать очередным романом или поплакать об очередном разочаровании.
- У вас необычно, - говорила она, грея пальцы о кружку с кипятком. – Уютно.
Всю мебель в нашей комнате мы сделали сами в четыре руки. Джек пилил и сколачивал пластиковые плиты, я – раскрашивала поверхности, шила и расшивала чехлы и занавесы.
А вечерами, обняв меня и положив руку на мой растущий животик, Джек рассказывал о лете, которое они добывают в своей лаборатории.

Это было похоже на детские сказки. Наверное, потому я не верила до конца его рассказам о поисках заветной двери в соседнее измерение. Там, где каждый день восходит согревающее землю солнце, где зима сменяется летом, где человеку нет нужды прятаться под землёй…
А накануне испытания мне приснился огненный смерч, вздымающийся к небесам, взметающий жирный чёрный пепел, закрывающий пронзительно синее небо. Мне снились невероятные надземные города, сминаемые огненной волной, и руки, руки, лес рук, заломленных в последней молитве…
Я проснулась раньше обычного, но Джека уже не было в комнате. Он всегда старается уходить тихо-тихо, чтобы не потревожить мой сон.
На столе осталась записка: "Доброго дня, королева Джилл. Вечером не жди - будем отмечать результаты испытаний".

Я храню спокойствие и думаю о малыше. Тени Ба, и Джилл, и прапрабабки Розы, и ещё вереницы спокойных женщин встают за моей спиной.

Стивен, коллега Джека, бледный и худой, медленно вошёл ко мне две недели спустя, прислонился к косяку и долго молчал.
Именно Стивен должен был следить за установкой на поверхности, в точке прорыва. И он был бы там, не попади он накануне вечером на операционный стол с приступом острого аппендицита.

Они ошиблись в расчётах. В точке прокола ледяные ветры нашего пустынного мира схлестнулись с жарким тропическим воздухом в неистовом урагане, который в считаные секунды разнёс вдребезги хрупкую человеческую игрушку, не оставив от неё даже щепок. Дверь в лето схлопнулась и исчезла, не оставив о себе даже напоминания.
Грёза, мечта, дым...

Запястья немеют, но я продолжаю вязать, как учила меня Ба.
Мне грех жаловаться. Я живу в мире, где нет и больше не будет войны. Наша зима останется с нами, но это наследие наших отцов. Мы думали избавиться от него, сбежав в чужое лето - не вышло.
Быть может, это и справедливо? Рука моя опускается к животу, и тень прабабки Джилл одобрительно кивает.
Всё будет хорошо, малыш. Я сохраняю спокойствие...

ЗЫ. Совсем строго говоря - это тоже не совсем моё. Я - в конкурсе участвовал, а писали мы с Королевой вместе.